«Итоги», 18 октября 2005 года.
Гуд-бай, Америка
Мария Седых.
"Трамвай "Желание" Московского ТЮЗа поехал в направлении России
Генриетта Яновская поставила очень молодой спектакль. Не молодежный. Не моложавый. Упаси бог, не молодящийся. А именно молодой. У него глубокое дыхание, мускулистость и твердая почва под ногами. Я даже сказала бы, что он пышет здоровьем, необузданным вкусом к жизни - к ее запахам, цветам и шумам.
Но уже вижу недоумение в глазах читателя: вы это всерьез о Теннесси Уильямсе, о том самом "Трамвае "Желание", где героиню в финале увозят в дом сумасшедших? О том самом драматурге, к которому советский театр, приговоренный к победительно-бодрым героям, десятилетиями прорывался сквозь всяческие препоны, дабы раскрыть страшную тайну, что есть, пусть на другом краю земли, за железным занавесом, люди, раздираемые комплексами, сексуально неуравновешенные, гибнущие от одиночества и взаимонепонимания. Путь Уильямса к нашей сцене всегда был труден, что не позволило сложиться никакой русской традиции в прочтении американского классика. Современных заграничных авторов часто ставили не для того, чтобы себя познать, скорее, чтобы на "них" поглазеть: у художников появлялся повод сделать богатые декорации и модные костюмы. В общем, проиллюстрировать анекдот тех времен: загнивают, но какой восхитительный запах.
Яновская вместе с артистами прочитала "Трамвай "Желание" вовсе не для того, чтобы еще раз открыть Америку. Очевидная связь Уильямса с Чеховым, им самим неоднократно декларировавшаяся, позволила театру легко отринуть схоластику общечеловеческих абстракций и расслышать перекличку судеб, прямую родственность душ, поселившихся в ином пространстве и времени. Разглядеть, как в главной героине переплелись разом черты всех "трех сестер" с чертами Раневской, окончательно переехавшей под Париж. Предположить в биографии Стеллы возможный вариант биографии Ани, пережившей революцию и очутившейся в комнате коммуналки с фотографией имения, окруженного цветущим вишневым садом, на стене. Мелькнут и исчезнут тени Лопахина, Медведенко, Яши, невесть откуда взявшегося Прохожего с таким добродушным славянским лицом... Зацепив нашу чувственную память, тени исчезнут, а Стэнли, Митч, Бланш и Стелла станут полнокровнее, ближе, понятнее. Легче будет примерить на себя, что значит - выстоять, сохраниться в обстоятельствах, когда до неузнаваемости изменяется твое жизненное пространство.
Героев спектакля режиссер и художник Сергей Бархин переселили из негритянского квартала в Чайна-таун. Многочисленные китайцы (в нашем случае - студенты-корейцы) щебечут, хлопочут и ведут себя здесь по-хозяйски. Постепенно бытовая мотивировка их присутствия уходит на второй план, и вместе с ощущением вечности (Восток!) приходит ощущение потерянности.
Принято считать, что интеллигентское детство, романтические идеалы и прочая лирика не выдерживают напора грубой силы. Однако наследник Чехова Уильямс в интерпретации Яновской неоднозначен здесь с ответом.
Первый же жесткий монолог Ольги Понизовой (Бланш) о том, как лицом к лицу, оставаясь рядом, принимала она одну за другой смерти близких, станет ее индульгенцией до конца спектакля. И Стэнли Эдуарда Трухменева будет воевать не против Бланш, а за свою жену, в которой течет та же кровь. Просто Стелла Елены Лядовой - земная и выбор - жить - успела сделать раньше (помните, как дворянские дочки выходили замуж за комиссаров). А вот Митч Игоря Балалаева свой шанс упустил, и не в тот момент, когда поверил в грехопадение Бланш, упустил - не услышав ее слов, что смерти противостоит только желание и любовь. Эти слова, звучащие почти под занавес, - лейтмотив спектакля.
Конечно, и нам под занавес хочется подпустить чего-то многозначительного, ведь действие пьесы происходит в том самом Новом Орлеане, едва не исчезнувшем, словно Китеж-град. Говорят, там живут люди, наделенные особым даром выживания. Что ж, пусть увидят небо в алмазах.
