Июнь 2003.
Мюзикл «Notre Dame de Paris».
Катерина Игнатова.

С некоторым душевным трепетом приступаю я к написанию … отчета? … письма? … о спектакле 17 июня. Для меня этот спектакль стал чем-то совершенно особенным, и теперь я близка к тому, чтобы больше не ходить на Нотр Дам – неужели я могу услышать и увидеть больше, нежели в тот необыкновенный вечер? Впечатления, полученные мной 17 июня, оказались настолько мощными, настолько сильными, что мне кажется, ничто и никогда не сможет уже вызвать в моей душе отклика большего. И я так же понимаю, что если сейчас я попытаюсь изложить свои ощущения, «прикнопить солнечный зайчик», волшебство исчезнет, но иду на это сознательно, потому, что надеюсь – это даст мне возможность снова войти в этот храм, а ведь сейчас я на это просто неспособна. Это, а также вера в то, что Игорь может сыграть все, а следовательно, сможет сыграть даже лучше, нежели 17ого, позволит мне 27 июня в сладостном предвкушении чуда бежать с букетом цветов подмышкой к заветным дверям и с головой погрузиться в океан наслаждения, который мне подарит творение Коччанте и Пламондона в исполнении талантливых и красивых людей… Впрочем, время покажет.

О красоте… На «бабочках» шел разговор о красоте, о том, как она соотносится с совершенством, есть ли определение слову красота… Для меня красота – самое важное слово в жизни. Я очень люблю красивых людей, красивую музыку, красивые виды, но для меня красота – это прежде всего гармония, гармония между тем, что я вижу, и тем что происходит в этот момент во мне. Ведь даже один и тот же вид может в один момент вызвать душевный трепет, а в другой – равнодушное пожатие плечами. Так вот в тот вечер я была максимально настроена на то, что происходило на сцене – еще бы, так долго я ждала этого дня, вернее, этого вечера, так скучала по люБИмым героям… А эта моя открытость стала главной причиной того, что тот образ, через призму которого я всегда рассматривала данный спектакль, оказался также на поверхности – я ждала как чуда воплощения его на сцене, подсознательно сличая все то, что я видела с тем, что я хочу увидеть. Каков же был мой почти священный ужас перед тем, что шаг за шагом, сцена за сценой, жест за жестом передо мной проявлялось всё, о чем мечталось, все, что рисовалось, все , что подсказывало воображение… Ни одна черта не была упущена, ни одно слово не было произнесено без глубокой многозначной интонации, ни один жест не стал лишним, ни одна сцена не оказалась не прожитой. Я не видела артиста за гримом, я видела только героя. Да, я знаю, я всегда вижу героя на сцене, особенно, когда в расписании составов значится эта фамилия – Балалаев. Но не до такой степени!!! Да, с первого дня в нем было многое, но то, что я вижу теперь – это не просто не ограненный алмаз, чью ценность и красоту можно было лишь предполагать и угадывать 19 марта – а драгоценный брильянт, сверкающий сотнями граней, переливающийся тысячей оттенков … Да, впрочем, нет. Что брильянт. Пустой холодный свет…. Здесь больше, чем один брильянт, здесь просто россыпь драгоценных камней в калейдоскопе образа этого актера. Смотришь в этот калейдоскоп – а там один узор сменяет другой, никогда не повторяясь, и новый прекрасней предыдущего, то темный то светлый, то радужный, то мрачный… Мрачный… вернее – сумрачный – это про архидьякона.

Он был страшен и жалок, грозен и несчастен, безжалостен и беззащитен одновременно. Но что для меня оказалось самым сильным потрясением, это то, что все действие впервые для меня оказалось наполненным одним чувством: АНАНКЕ. Он написал это слово на стене собора, он вел всех гибели, он стал причиной всего. И это стало первым спектаклем, в котором именно это каким-то непостижимым образом удалось Игорю. Каждая ария, начиная с первой и до самой последней, становилась новым шагом на пути к страшной кульминации, и каждая последующая ария в его исполнении являлась органичным следствием предыдущей, слегка выбивалась из этой струи Флоренция, но она всегда выбивается, в силу некоторой ее излишнести в этом мюзикле. Только 17 я почувствовала, что любой выход на сцену Фролло – это очередное связующее звено в цепи музыкального повествования. Я внезапно увидела, КАК это происходит. До того дня я никогда этого не замечала, принимала как данность то, что Клод – рулит. Только в тот вечер я увидела – КАК. Я вдруг увидела, что многие арии Гренгуара, Эсмеральды, Клопена, даже Квазимодо – иллюстрации. Но арии Фролло всегда полны динамики и потенциала – в них залог последующего развития событий.

Я видела двух Клодов на спектакле. Все начинается с первого появления. Гордая поза, властные жесты, высокомерное выражение на лице, в голосе –возмущение и гнев, презрительно кривящиеся углы губ, а заканчивается – безумным смехом, отчаянием, и рвущим душу жестом, бессильная попытка отогнать страшные мысли, мысли об адском пламени, о зияющей бездне, о бездушной роковой судьбе… Один из этих Клодов – Клод, противостоящий окружающему его миру, гордый архидьякон, личность сумрачная, непроницаемое лицо без эмоций и страшный, взгляд которого пронизывает и жжет, как огнем. Он не может вызвать никаких эмоций, кроме отрицательных. Это тот Клод Фролло, который дискутирует с Гренгуаром, тот, кто говорит с Квазимодо, почти тот, кто судит Эсмеральду… Второй Клод – несчастный человек, муха, попавшая в паутину рокового сплетения судеб и обстоятельств, в капкан предрассудков и догм, в плен к неукротимой страсти. Это священник один на один с собой, со своими чувствами, со своей душой, измученной внутренней борьбой. Наблюдая эти сцены порой даже становится неловко – так интимны эти переживания, так невозможно откровенны страдания, так бессильны и полны отчаяния жесты, неумелая улыбка, пробивающаяся сквозь маску холодности и равнодушия, сведенное судорогой горло… Его становится жалко, поскольку выхода из того тупика, в который он себя загнал – нет, да и быть не может. Это Белль, это Гибель, это Моя Вина. По ходу действия первый Клод слабеет, отступает в небытие, и верх одерживают страсти, лава выплескивается наружу, однако внешне первый Клод становится еще более страшен – пустой и жуткий взгляд в сцене атаки на НотрДам, лицо – мертвая застывшая маска без эмоций, кажется – ударь его сейчас Эсмеральда и звук от удара отзовется гулким каменным эхом… Не менее страшен и второй Клод, стоящий на соборной башне, бессильно опирающийся рукой о стену. Он уже не помнит о себе, он не помнит о своем сане, он кричит страшные слова, безумный, нечеловеческий смех срывается с губ, теперь кривящихся не от презрения – а от боли, от смертной муки, которую не может не испытывать человек, на глазах у которого жалко и безвинно погибает страстно любимая женщина, казненная им самим, им самим, и что ждет впереди? – лишь расплата…

Еще о двух Клодах. На мой взгляд, первый, внешний Клод, почти не меняется, внешне он невозмутим и холоден, не пристально наблюдающий зритель и не заметит в нем перемен. Но вот второй Клод… Он постоянно меняется – в рамках каждой арии он проходит целый путь, каждый раз это еще шаг к финалу, это еще одна ступень к перерождению… Как, например, он спускается с башни во время арии Квазимодо «Я король»… Всегда наблюдаю за этим с трепетом. Вот он в верхнем проеме соборной стены: не веря глазам, он цепляется за стену, кажется, сейчас он просто выпрыгнет на площадь, но что в его глазах – ошеломление, он отшатывается назад – мне показалось в эту короткую секунду, что окажись он в этот момент перед этой толпой – он не смог бы ничего сделать, лишь стоять, окаменев, «в Клоде Фролло жили одни глаза». Но вот он спускается ниже, на лице еще смятение и уже гнев, резких взмах плаща – он исчезает. И вот – один из самых волнующих моментов – мистический ее характер для меня в том, как во мраке постепенно сгущается черная тень –«чернее ночи»- мягкий колеблющийся силуэт, черный призрак несчастья. Внезапно выхвачен лучом прожектора священник – властный, гордый, высокомерный. Холодный. В резком голосе лишь приказ, но вот «злаааа» (17 июня – шикарно и как никогда у Игоря - волнующе) – переходный момент. Голос становится низким и глухим от затаенного желания и надежды «может быть с теченьем дней…». И вот, момент слабости преодолен – голова гордо закинута, лицо снова холодно и бесстрастно – лишь горящие глаза выдают бурю чувств, бушующую в сердце этого человека. Он снисходительно выслушивает Квазимодо, лишь фраза «Но право я тебя порою не пойму» вызывает удивленно-презрительный взгляд в сторону приемного сына ( я бы трактовала как «ты смеешь пытаться понять меня!?!?»), скупая ласка, почти брезгливая и … Квазимодо остается один на один с собой. Стремительный уход архидьякона символичен в данной сцене – что будет с Квазимодо, после того, как он выполнит задуманное святым отцом, последнего не касается. Так и получилось…

Держа в руках нож, священник не думает ни о чем, уж подавно мысли его не о несчастном горбуне, а вот о чем? Устремленные в никуда взгляд, «нож отдельно» – «священник отдельно», сцена вернулась во всей своей великолепной неопределенности и незавершенности первых спектаклей, глухой низкий голос-эхо «В то кабаре «Приют Любви»… мне казалось, что я слышу глухие удары его сердца…

Один из моментов, оставшихся в душе – «И ты с нею грешил, свою душу губя?» - меня даже резануло по сердцу от той сумрачной и беспомощной растерянности, которую архидьякон тут же попытался скрыть за маской притворного гнева, за повелительным жестом, плавным и твердым одновременно и сразу же следом при ответе на вопрос Гренгуара о значении слова на стене – секундное отражение ужаса перед лицом «Ананке»… . Испепеляющий взгляд наглецу, так фамильярно положившего руку на плечо столь важной особы духовного звания. ( и вот тут скажу о Пельтье и Дыбском – такие они крутые и смелые мужики, что никак не могу им простить роли наблюдателя и рассказчика. В этом плане легкий и самовлюбленный Постоленко гораздо органичней – ему ВСЕ РАВНО, что там с кем происходит, лишь бы его не трогали – это заметки на полях).

Погруженный в свои мысли Клод… Впервые мы узнаем о его чувствах, да и сам он впервые их осознает и формулирует именно в Белль. Как проникновенно и нежно он начинает свою арию, почти тепло, даже «мое проклятье» кажется произнесенным просто по инерции, как дань долженствующему быть отрицательному отношению к скверне, но с интонацией – «моя радость»… И вот – интонационный подъем и начинается разговор о себе: здесь уже первые нотки отчаяния, и боль, и гнев на себя и первые роптанья… Первый робкий взгляд судьбе в лицо. Руки бессильно опущенные, поникшие плечи… Это тот второй Клод – он подошел к очередной ступени, с которой и начинается восхождение к Гибели.

И если Белль – вопрос, то Гибель – ответ. Плавно, по нарастающей эмоциональный накал достиг своего пика. Горечь и печаль первого куплета сменяет отчаяние и презрение к себе, от анализа собственных чувств он срывается к безудержному крику, и три раза подряд «Ты гибель моя!» полные разного значения – страх – боль – обреченность. Это казнь и пытка священником самого себя. Его безумные метания по сцене, страстные жесты, страшный взгляд, и голос… Что могу сказать? Это была самая сильная Гибель из всех, что я видела вообще. В этом плане тоже сошлюсь на мнение авторитета, когда один человек, чье мнение для меня всегда ценно, сказал в антракте: «А был ли дуэт с Теоной? Я не могла оторваться от него взглядом ни на секунду и пропустила дуэт». Дуэт был. Мимолетные, но полные муки и любви взгляды на Эсмеральду, на нее, столь безумно и страшно любимую, и ее чарующая улыбка, но не ему она улыбается, не ему … Она внушает ему трепет и ужас – но вот он все же осмелился посмотреть на нее и уже не отрывает взгляд, тянет к ней худые руки, бессильно, изломанно склоняется над спящей Эсмеральдой… БРАВО!!! Великолепная, насыщенная и наполненная потрясающей энергетикой сцена.

И все то, что не нашло выхода в нежном прикосновении к любимой воплощается в нечто страшное в «Тени», он ужасен, особенно на контрасте с «чурбаном»-Фебом, так смешно и напрасно сопротивляющимся своей судьбе.

Итак, волею всесильной Фаталите Эсмеральда в темнице, Феб неизвестно где, честно сказать, мало кого вопрос «Где Феб» волнует, разве что Эсмеральду, но … Интересно порассуждать о вечном? Гренгуару и Фролло – да. Итак, диалог. Глубинный смысл этой арии обсуждался неоднократно на страницах форума, непонятно, в общем, зачем она нужна, но красиво – а потому оправдано ее наличие в нашем люБИмом мюзикле. Первый Клод во всем блеске – снисходительная холодность, резкий тон, властные интонации, с интересом наблюдая за полетом фантазии несносного болтуна, вставляет фразы, содержание которых проливает свет на то, чем, помимо Эсмеральды, живет эта душа. С первого спектакля фраза о Лютере именно проигрывается Игорем, а не только пропевается. Равно как и все остальное – скептически-насмешливое выражение на лице весьма красноречиво говорит о его отношении к собеседнику. Но теперь все эти рассуждения не существенны для Фролло… Любовь заставляет ревновать даже к звонарю – «Квазимодо грустит..» Именно любовь заставляет выведывать у Гренгуара «где она?» Как нежно и проникновенно он поет о ней, а поэт так нагло и бесцеремонно прерывает эту благодать, за что получает свое – пппоэт, но не просить невозможно – протянутая рука, одновременно и просьба и приказ – «скажи мне прямо, где заключена она….» А что за смесь эмоций, когда вопрос проясняется? Мрачное удовлетворение и растерянная надежда, голова откинута назад… Слово иллюстрация – «Таааак»…

Суд. Я не думала, что можно так выстрадать эту сцену. Низкий, очень низкий, почти тяжелый голос подавляет, хочется замереть и закрыть глаза, настолько становится жутко и сладко… Этот голос страшен, но не бесстрастен, а в сочетании с мимикой и взглядом героя заставляет забыть обо всем, и затаив дыхание наблюдать за происходящим. Как на секунду в страхе перед возможным разоблачением раскрываются его глаза – и тут же «Молчи, цыганка». И слегка пресекшимся голосом «Ведьму пытать», глаза не видят, что происходит вокруг, все, что важно в этот момент – в душе, а там бушует вулкан. И он прорывается, на одну маленькую страшную секунду - «сожми…» и его пальцы впиваются в ладонь, ощущение такое, что сейчас из-под ногтей начнет капать кровь… Он сам в этот момент корчится под пыткой, еще более ужасной, нежели испанский сапог. «Ты признаешь?» - полный смешанных чувств взгляд: здесь и надежда и страх, и боль… Взмах рукой – попытка защититься от собственного чувства вины, торопливо оборачивается к ней, и опустив голову произносит приговор, не слыша даже ее низкого крика «Убийца! Убийца!» Это более не равнодушный священник, в его голосе страдание и мука, он говорит и говорит, постепенно осознавая, ЧТО он делает, и протягивает в сторону клетки руку – сколько бессилия и покорности в этом жесте, мне казалось, что он сейчас бросится к ней, распахнет дверцу и спасет ее от самого себя - и дрогнувшим голосом «молись!».

Его же молитва была бесконечно нежна и страшна своей безнадежностью, насколько хорошо этот человек понимает, что никогда ему быть с ней, эти дрожащие руки, шатающийся силуэт, этот горький смех над собой и руки, сжатые в кулаки… Но надежда не оставляет, да и как же иначе? Да, я знаю, что, раз за разом описывая свои ощущения, я говорю, что ТАК он никогда не играл, ни он, ни кто либо еще, я говорю, что это было совершенным, и я не стану нарушать традицию. Это снова было совершенным, бесподобным… По нарастающей поднимается волна любви и страсти, нежности и бессилия, волнение переходит в бурю, и… А о технике… Сколь многое можно сказать не-слово, жест и лицо! «и вот этот камень весь источен истерт…» - можно опустить голову и сжать губы почти в гневе, а можно – засмеяться, так горько, так бессильно, с таким презрением к себе… И вот из страстотерпца Клод превращается в человека, столь трезво оценивающего себя и свое положение, что становится невыносимо больно за него, да как он до сих пор живет, проклиная себя и любя ее, или любя себя и проклиная ее? Впрочем, нет, так смеяться над собой эгоист не может. А эта улыбка на «люблю»? Нежная до боли, она пробивается через привычную сдержанность, как ей тяжело, такой слабой и робкой, пробить эту стену из камня, сковывавшую эту душу столь долгие годы… И вот он замирает, стоя на коленях поверженный любовью, и какой тихой, мучительной тоской звучит «люблю» в последний раз, последний раз наедине с собой.

Сцена в тюрьме. Пришел первый Клод, бездушная статуя, вдребезги разбиваемая душераздирающим вопросом «По какой моей вине эта ненависть ко мне?» И на слове «ненависть» рушится каменная стена, за которой – страстно любящее сердце, и запинаясь, путаясь в словах, в своей сутане, неловко отшатываясь назад, он протягивает к ней руки и тут же их отдергивает, не в силах смотреть на нее – «это не ненависть, это ..любовь», глухой, полный муки голос и вдруг – крик раненной птицы, обезумевшей от боли, «любооооовь», тяжелая и резкая, страшная любовь. И руки дрожащие руки закрывающие лицо, почему… от страха? От стыда? Потрясение настолько сильно, и неудивительно, что Эсмеральда в ужасе закрывает глаза и зажимает уши… А лавина уже не в силах остановиться. После мучительного признания вновь на первый план выходит нежность, он улыбается своим мыслям, он даже не ей, а себе рассказывает о своей любви, но при взгляде на Эсмеральду его кровь снова закипает, и уже нет нежности в словах «словно адский огонь эта страсть жжет меня…». А дальше ей уже и не может быть места, поскольку глупышка не нашла более подходящего момента и слушателя, чтобы вспомнить о Фебе, нежели господин архидьякон. Удар по прутьям решетки, священник отшатывается и вздрагивает, как от плевка, в голосе почти ненависть и ни тени любви, только злость и угроза… «Твоя жизнь и любовь все в руках у меня…» и кажется, что в протянутой в сторону Эсмеральды руке действительно бьется девичье сердце… и, не сжимая руки, он идет к краю сцены, на лице разочарование и гнев, и злость – «посмела отказать!?!?! Столько дней и ночей… и все в никуда…» И вот здесь уже не просьба, а приказ – ну, скажи мне ДА!!!! А иначе в петле замолчишь навсегда! И… Я впервые видела его, входящего в клетку, боже правый, нет. Это просто страшное, искаженное мукой и злостью лицо, нависший над маленькой Эсмеральдой хищный силуэт, как грубо он хватает девушку за запястья, как встряхивает ее, у меня чуть сердце не остановилось, вот гад! Но когда смотришь на эти пальцы, бессильно цепляющиеся за решетку после удара Клопена, становится больно за него…

Еще один момент. Раньше, наблюдая за Фролло при осоде НотрДама, я всегда хихикала про себя (вот Светлячок не даст соврать :)) «Его очень сильно в клетке обидели». В этот раз мне было просто жутко на него смотреть – пустое, выпотрошенное лицо, бездушный голос, все чувства остались там, в тюрьме, здесь лишь оболочка. И, наконец, финальная сцена, неизменно вводящая меня в шок… Впрочем, об этом уже рассказала в начале.

Наверное, стоит вывести сухой остаток, да?

Не знаю, другой или не другой это Клод, похож или не похож, не хочу об этом думать, хочу лишь в итоге подчеркнуть то, что трогает в образе Игоря Фролло именно меня.

Во-первых, голос. Низкий, тягучий, страстный, живой…

Во-вторых, мимика. Даже не о внешности говорю. Глаза, лицо… Лицо вообще очень подвижно, тем виртуознее ему удается показать совершенно потрясающий вихрь эмоций, они сменяются одна другой так быстро, что не успеваешь заметить этот переход- секунду назад это еще каменная статуя, и вдруг судорога во время объявления Фебом о казни Эсмеральды, и прямо передергивает, мурашки по коже …

В-третьих, жесты. Эти дрожащие руки, прикосновение руки ко лбу, закрывающие лицо руки в сцене объяснения…

В-четвертых, фигура. Та самая сухощавость, та самая сутулость, о которой говорится с первого спектакля, та самая хищность и резкость движений, стремительность походки…

И, наконец, в-пятых, мои личные заморочки, которые, собственно, и являются решающим фактором, и этим я не отличаюсь ни от одного своего собеседника на форуме. Ведь даже самые красивые и хорошие слова никогда не убедят вас в том, что кто-то лучше, чем кто-то, и наоборот. Только личные эмоции и впечатления влияют на наш выбор, а не чьи-то слова и их количество. Не думаю, что у многих хватит сил все это прочитать до конца, но в любом случае – спасибо за внимание.

Рассказ получился каким-то длинным, но так хотелось сказать ВСЕ, что по-другому было просто нельзя. Никогда еще я не была настолько бессловесна столь долгое время после понравившегося спектакля, и вот пришла расплата :) Осталось только прИБавить: БАЛАЛАЕВ – ФОРЕВА и со спокойной совестью нестись к банкомату за в кои-то веки начисленной вовремя зарплатой, чтобы купить букетик любимому актеру и билетик на любимый спектакль!

ИГОРЬ – БРАВО и СПАСИБО!